Е.Тарле
ПРЕРИАЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ 1795 ГОДА

Предлагаемая статья представляет собой главу из подготовленного мной к печати исследования "Жерминаль и Прериаль". В предшествующих этой главе частях книги я исследую экономическую и политическую обстановку в промежуток между 9 термидора (27 июля 1794 г.) и 12 жерминаля (1 апреля 1795 г.), рассказываю историю жерминальского выступления и даю характеристику личного состава как термидорианской правящей группы, так и "последних монтаньяров", которым суждено было выступить 1 прериаля и погибнуть за это на гильотине. В заключительной главе я исследую контрреволюционный террор, последовавший за прериальским восстанием. Печатаемая же глава посвящена исключительно лишь самой истории четырех дней прериальского восстания. В своей книге я стараюсь выявить историческое значение этих событий, о которых все историки всегда были обязаны говорить и говорили, но которым мало кто посвящал все заслуживаемое ими внимание. Разгул, хищничество, спекуляция, казнокрадство, кутежи и оргии нажившихся воров и покровительствующей им правящей кучки - все это в первые месяцы после 9 термидора было еще внове, к этому еще не успели попривыкнуть, как потом, при Директории. И этот циничный разгул болезненно раздражал и оскорблял плебейские предместья, где самоубийства на почве голода стали в эту страшную зиму 1794 - 1795 г. бытовым явлением.
Меня интересовали настроения столичной массы от термидора до жерминаля, от жерминаля до прериаля, постепенно укреплявшееся убеждение, что 9 термидора был совершен какой-то страшный обман, что как ни плох был закон о максимуме, в особенности в том виде, как он осуществлялся, но что его отмена в декабре 1794 г. оказалась еще хуже, что избавление от голодной смерти и от владычества спекулянтов и воров заключается только в прямом нападении на их главную цитадель - на "термидорианский" Конвент. Специальные главы посвящены анализу политических групп, боровшихся в Конвенте восемь месяцев между термидором и жерминалем, - главным образом, с одной стороны, правящей группы термидорианцев, а с другой - остатков монтаньяров, или "вершины" (la crete), как тогда называлась эта группа, оставшаяся от былой "горы" (la montagne). Эти эпигоны мелкобуржуазного якобинизма: Ромм, Субрани, Дюкенуа, Гужон, Дюруа, Бурботт - выступили 1 прериаля и сложили за это выступление свои головы. Они не только не были руководителями восстания, но едва ли знали даже, что оно готовится. Настоящей близости к плебейской массе, хотя бы такой близости, какая была в свое время у Марата, у них не было, и в этом был особый трагизм их участи.
12 жерминаля был первый революционный порыв: рабочие предместья произвели угрожающую демонстрацию. Но демонстрация была рассеяна, настоящей пробы сил, не произошло, и обе стороны остались неудовлетворенными. Голодающая масса отхлынула и вернулась в предместья, не победившая, но и не побежденная. "Богатые секции", т. е. буржуазия центральных кварталов столицы, и поддерживавшие их собственнические слои городов и деревень провинции, были явно недовольны тем, что "термидорианский" Конвент мало, с оглядкой, неуверенно использовал свою "победу". Обе стороны готовились к новой, решительной схватке, обе высматривали друг друга. Почти два месяца (с 12 жерминаля до 1 прериаля, т. е. с 1 апреля до 20 мая 1795 г.) прошло в ожидании (окончательного и решающего междуклассового боя. Эта схватка началась 1 прериаля, а окончилась 4-го.

I. ПЕРВОЕ ПРЕРИАЛЯ

Приступая к анализу прериальского восстания, нужно прежде всего отметить ту черту его, которая, правда, не столь ярко, сказалась и в жерминальских событиях. Нелепо было бы резюмировать особенности прериальского восстания, сказав, например (как это иногда делается), что в нем был налицо характер классовой борьбы. Как будто без классовой борьбы была бы возможна вообще вся революция, со всеми ее событиями, начиная со спора Генеральных штатов о способе проверки полномочий и кончая государственным переворотом генерала Бонапарта! Но в весенних выступлениях 1795 г. и особенно в прериальском восстании бросается в глаза гораздо более отчетливое сознание того, что дело идет именно о победе или поражении либо собственников либо неимущих, причем, как увидим, иной раз берется еще более узкая и конкретная формула; (редкая для тех времен) и говорится о борьбе "рабочих" и "буржуазии". Другими словами, вся подготовленная идеологией и фразеологией философии XVIII в. словесная завеса, за которой начиная с 1789 г. происходили сдвиги и схватки реальных движущих сил революции, рассеялась, рассыпалась и обнаженная борьба имущих с неимущими выступила с несравненно большей отчетливостью.
Термидорианец Тибодо называет три категории людей, которые 1 прериаля пришли на выручку Конвента: "Честные республиканцы - из любви к свободе; люди, у которых было что терять, - из боязни, грабежа; роялисты... - чтобы спасти свои головы" . Первая категория, как видим, весьма неопределенна, зато остальные две обозначены не только вполне точно, но и в полном согласии с другими источниками.
Согласно показаниям одного из верховодов "золотой молодежи", Жюлиана, уже перед 1 прериаля "все секции" (конечно, кроме секций двух рабочих предместий), боясь воскрешения террора, предложили свои услуги Конвенту. Прежде всех явилась "молодежь" (мюскадены). В день 1 прериаля и в следующие дни мюскадены были "(везде" и даже пробирались в гущу инсургентов . Это показание, очень беглое и общее, разумеется, нуждается в пояснениях: не только не "все" секции стали на защиту Конвента, но и в самых, казалось бы, буржуазных и зажиточных из них вовсе не "все" граждане были вполне благонадежны. У нас есть крайне характерное указание на тот зрело обдуманный отбор, который производился в эти критические дни властями в "каждой секции.
Опубликованная только в 1908 г. переписка члена Конвента Ровера с Гупильо дает интереснейшее свидетельство того, до какой степени отчетливо термидорианское правительство понимало классовый характер поднимавшегося движения. Конвент, утверждает Ровер, никогда не подвергался такой опасности, как в прериальские дни. Спасли его "добрые граждане, отобранные по одиночке в каждой секции" и позванные на его защиту. Если бы были просто призваны секции в общем составе (en masse), все бы погибло, потому что везде преобладали "злодеи", а честные люди стыдились с ними смешиваться. Это обстоятельство, "к счастью", не ускользнуло от внимания Конвента. Кликнули клич только "добрым гражданам, имевшим состояние", у которых, следовательно, было что защищать. Из этих-то отборных граждан и составилась "сразу" армия в 50 тысяч человек (вместе с линейными войсками) . Официальный отчет о событиях, правда, говорит лишь о 25 тысячах человек, и ясно, что Ровер от восторга впал в преувеличение. Но самая тактика отбора только имущих людей для защиты их собственности, находящейся под угрозой, и расправы с "злодеями" настолько восхищает Ровера, что он рекомендует ее на будущие времена своему находящемуся в командировке приятелю.
О таком же персональном приглашении "отборных "граждан" для защиты Конвента говорит и Давид в одном неизданном письме к Мерлену, причем, по его предположению, 4 прериаля набралось от 30 до 40 тысяч "отборных граждан"; "сопровождали" же их два полка кавалерии и несколько отрядов "добровольцев" (под последними Давид, вероятно, понимает мюскаденов). Конечно, и к этой цифре следует отнестись скептически, но, во всяком случае, характерно, что и Давиду дело, повидимому, представлялось так: главная сила - "отборные граждане", линейные же войска их только "сопровождают" . Тотчас же после победы разоружение подозрительных ("террористов") и аресты по докладам полиции и по доносам частных лиц возобновились с удесятеренной энергией.
Провинция хорошо понимала, что Конвент рассчитывает и может рассчитывать в предстоявшей борьбе в первую голову именно на собственников. Члены уголовного трибунала департамента Эро в адресе, посланном Конвенту, обещают ему в помощь целые "фаланги республиканцев-собственников", тех самых, которые в большом количестве и, прибавим, вполне добровольно, по личному почину, пошли за несколько дней до того усмирять восстание в Тулоне . Но Конвенту эта помощь не понадобилась: к вечеру 4 прериаля борьба была решена силами регулярной армии и буржуазных секций столицы.
Хотя отбор производился во всех секциях, но были, разумеется, среди них и такие, где и без всякого отбора "благонадежный" элемент имел подавляющую силу. Такие секции с первого же момента явились предлагать свои услуги.
Секция Брута (где была сильна средняя буржуазия) первая пришла в Конвент с предложением помощи против восставших. Комитеты в самых сильных выражениях высказывались об инсургентах, благодаря секцию за проявленные ею чувства и предложенные жертвы (сбор среди "богатых" для помощи "нуждающимся" и т. д.) . Целым рядом следовавших одно за другим постановлений комитеты (в объединенном заседании) подтягивали к Конвенту отборную вооруженную силу секций, обеспечивали ее провиантом, устанавливали связь с генералом Фоксом, которому Конвент непосредственно поручил свою охрану.
Если, как мы видим, показание Жюллиана о "всех" секциях нуждается в поправках и пояснениях, то относительно так называемой "золотой молодежи" оно совершенно точно. Во все эти дни мюскадены играли роль деятельных соглядатаев, лазутчиков и осведомителей. Едва ли не они первые принесли 2 прериаля известие, что в Антуанском предместье происходят сборища, принимающие тревожный характер, причем в точности указали участвующие в этом движении секции. Они же доложили о собирающихся совсем близко от Конвента женщинах. Этих "молодых людей, полных усердия и доброй воли", пересылали из комитета в комитет для представления кому следует обстоятельных устных докладов. Подлинные документы, писавшиеся в разгар прериальских событий и сохранившиеся в архивах, рисуют, таким образом, роль мюскаденов в полном согласии с воспоминаниями Жюллиана .
В другом лагере также сознавали, что восстание направляется против собственников. Сидевший во время прериальских событий в тюрьме Левассер знал о них по рассказам людей, арестованных уже после прериальского дела. Да и до своего ареста он как один из членов "вершины" пользовался большим доверием и тоже многое мог знать. По его словам выходит, что какая-то организация существовала; она состояла из "нескольких отважных молодых людей", задумавших восстановить "господство патриотов" и с этой целью вошедших в сношения с некоторыми монтаньярскими депутатами. Гужон и Бурботт будто бы согласились "стать вождями восстания", причем решено было "использовать опыт 12 жерминаля", целью восстания должно было быть немедленное восстановление конституции 1793 г., а до ее введения в действие - "диктатура нескольких энергичных патриотов". На этот раз, пишет Ренэ Левассер, речь шла о том, чтобы "победить или погибнуть"; на этот раз "это была борьба народа против средних классов, рабочих курток против сюртуков". Материальная сила была, несомненно (certainement), на стороне народа, но ему не хватало единого руководства, правильной дисциплины, и он был побежден.
Это свидетельство заслуживает полного внимания. У исследователя истории великой буржуазной революции, нужно оказать, остается впечатление, что в Париже, а отчасти и в провинции была некоторая группа людей, которая в той или иной мере участвовала и в жерминальских, и прериальских событиях, и в заговоре Бабефа, и в гренельском деле; группа эта была, конечно, не очень велика, редела с каждым годом, но в ней хранились и передавались известные, если можно так выразиться, традиции и навыки инсуррекционных выступлений. Не ее ли имеет в виду Левассер, говоря об отважных молодых людях? Возможно, что она-то и составила живую связь между "вершиной" (la crete) Конвента и рабочими предместьями, если
такая связь вообще была. Насколько правильно утверждение, касающееся Гужона и Бурботта, сказать трудно. Конечно, то обстоятельство, что впоследствии перед лицом судившей их военной комиссии они оба отрицали какую бы то ни было свою связь с подготовкой восстания, само по себе не может служить аргументом. Но, с другой стороны, близкий друг и родственник Гужона, Тиссо, всецело разделявший его убеждения и почти на шестьдесят лет его переживший, никогда ничего не говорил о его согласии стать во главе восстания. Как бы то ни было, свидетельство Левассера, хотя и не подтверждаемое другими источниками, заслуживает быть отмеченным. Еще интереснее для историка утверждение того же очевидца (на этот раз совпадающее с рядом других показаний), что борьба в весенние месяцы 1795 г. носила явно выраженный характер выступления "народа", блузников рабочих предместий, против буржуазии, или, как он говорит, "средних классов".
Арестованный еще до 1 прериаля, Левассер мог много и точно знать о прериальском восстании: ведь тюрьмы в те времена были своеобразными политическими клубами, а с 1 прериаля они были битком набиты арестованными участниками и свидетелями событий. По словам Левассера, 1 прериаля инсургенты были или совсем не вооружены или вооружены плохо (дурными ружьями, пиками, ржавыми саблями, рабочими инструментами); среди них было много женщин. Левассер, несомненно, повторяет жалобы самих инсургентов, когда говорит о недостаточном вооружении, о неумелом предводительствовании и когда настойчиво и многократно изображает прериальское восстание как возмущение "рабочего класса" (la classe ouvriere) против "буржуазной аристократии" (l'aristocratie bourgeoise).
Характер назревавших событий понимал, конечно, и Фрерон. В N 123 своей газеты, составленной и отпечатанной в самом конце флореаля (и появившейся в свет 2 прериаля, причем разыгравшиеся накануне события в нем еще не упоминаются), Фрерон, признавая "грязную алчность и гнусное мошенничество" спекулянтов, искусственно создающих дороговизну, отмечает "доводящую до отчаяния" скудость выдаваемых пайков хлеба и "общее удрученное настроение". "La consternation etait generate", - пишет он, скорбно-иронически поясняя, что говорит обо всем этом как о прошедших бедствиях только потому, что "было бы слишком тягостно" говорить о них в настоящем времени, хотя, прибавляет он, они продолжаются попрежнему. Как бы задабривая голодающих, он восторженно хвалит их за долготерпение, за самоотверженность, за покорность судьбе, длящиеся столько же, сколько и лишения. Главное же, в чем, по мнению Фрерона, проявляется возвышенная добродетель "народа", - это то, что он не восстает против собственников: "Никогда еще собственность не была столь религиозно чтима", и порядок "Существует так же прочно, как если бы вокруг царило изобилие.
Едва успели выйти из типографии все эти слащавые комплименты долготерпению народа, как долготерпение лопнуло и плебейские предместья выступили.

*

С утра 30 флореаля распространился слух, что порция хлеба на человека в день определена в Париже в две унции. На другой день,1 прериаля, в 5 час. утра, в предместьях раздался бой барабанов, а несколько позже - набатный перезвон. Толпы женщин первыми двинулись к центру города; мужчины (сначала в меньшем числе) следовали за ними. Лозунгом, который громко провозглашала толпа и который ввиде надписи мелом красовался на шляпах, на груди или на рукавах у многих участников, шествия, были слова: "Хлеба и конституцию 1793 года!"
Хотя, как сейчас увидим, существовал "план восстания", или, вернее, распространялась прокламация, содержавшая программу требований и общие указания о том, что прежде всего надлежит делать восставшим; хотя более чем вероятно, что утреннее формирование масс в предместьях было делом организованным, а не стихийно возникшим, - но самая организация или предполагаемая инициативная группа ускользнула от внимания и поэтому от ареста. Уже утром 1 прериаля Комитет безопасности знал о существовании какого-то инсуррекционного комитета; он даже укорял полицию в недостаточной активности (конечно, за то именно, что исходный центр восстания остался неоткрытым) .
Были, несомненно, и неоднократные попытки создать днем 1 прериаля, уже в разгаре событий, организационное и стратегическое ядро восстания, но они не привели ни к какому осязательному результату. Из некоторых документов (например из подлинного протокола заседания "революционного комитета" 12-го округа, протокола, составлявшегося в ходе самого заседания) мы видим, что инсургенты пытались в первый день восстания завладеть частью помещений секций и открыть там собрание, которое могло бы, очевидно, стать первой ячейкой местной инсуррекционной власти. Такие попытки возобновлялись в течение дня в разных местах, но ни одна из них не получила развития . Точно так же в секции Обсерватории и в секции Пантеона делались попытки самочинно открыть общее собрание секции независимо от официальных окружных комитетов и вообще без всякого касательства к установленным властям. Эти собрания предполагалось связать с секциями восставших предместий. Но и это не удалось.
Была также сделана попытка открыть заседание такого самочинного собрания в городской ратуше, причем были выдвинуты требования, отчасти совпадавшие с теми, которые включал упомянутый план восстания, отчасти же более конкретные (например об изгнании из Конвента возвращенных 73 жирондистов и вообще "людей 31 мая", о восстановлении закона о максимуме и, в частности, таксации зерна, о принудительном курсе ассигнаций, о раздаче народу продовольственных запасов) .
Во всяком случае, и друзьям и врагам прериальских инсургентов было ясно, что никакого обдуманного, центрального руководства в течение всего дня 1 прериаля восстание не имело, что признает и Левассер, с одной стороны, и Жюллиан - с другой, как и все вообще очевидцы, писавшие об этом дне. Похоже было на то, что кое-какая организованность проявилась лишь в первоначальном сформировании народных масс и в направлении их из предместий в Конвент, а потом все было предоставлено случаю .
Драгоценные часы в Конвенте были даром потеряны: ни Комитет общественного спасения, ни Комитет безопасности, ни Военный комитет не были захвачены.
С самого утра 1 прериаля начинавшееся в центральных кварталах столицы восстание характеризовалось так: Антуанское и Марсельское предместья (слово "saint" при обозначении предместья тогда опускалось) идут к Конвенту требовать хлеба . Для властей на местах размеры надвигающейся опасности стали более или менее выясняться, повидимому, только к 11 часам утра. Комитет 6-го округа, например, лишь к этому времени получил известие о предстоящем движении массы к Конвенту. В течение всей середины дня это движение не ослабевало; приходили все новые и новые известия об инсуррекционных формированиях .
При всей пестроте показаний, касающихся точного времени отдельных событий 1 прериаля, можно считать, что народ из предместья двинулся походом на Конвент всей массой не в утренние часы, а скорее уже после 1 часа дня. Об этом говорят не только свидетельства очевидцев, записанные ими на другой же день (как например письмо Дизе), но и данные, вроде, например, той записи, какую мы встречаем в протоколе комитета 9-го округа от 1 прериаля: "В половине второго... член комитета, откомандированный в Антуанское предместье, сообщает, что мастерские (слово boutiques в документах того времени обозначает часто не столько лавки, сколько мастерские. - Е. Т. ) там заперты, что женщины выходят оттуда и направляются в Конвент, что мужчины там собираются группами и вооружены, причем у некоторых на шляпах слова: "Хлеба или смерть!" . Если так обстояло дело в предместье во втором часу пополудни, ясно, что движение не могло начаться очень рано.
Слухи с утра ширились, становясь все более грозными. При этих обстоятельствах и открылось заседание Конвента.
Комитет безопасности прежде всего ознакомил собрание с "планом восстания". В этом документе объявлялось, что "тираническое" правительство морит народ голодом; указывалось на заточения и избиения "энергичных граждан"; напоминалось, что при столь невыносимом угнетении "восстание есть священнейший долг"; граждане и гражданки приглашались идти в Конвент и требовать: 1) хлеба, 2) уничтожения существующего образа правления, 3) конституции 1793 г., 4) ареста всех членов правительства и освобождения всех патриотов, арестованных за то; что они требовали продовольствия для народа или выражали "энергичные мнения", 5) созыва первичных избирательных собраний на 25 прериаля и Национального собрания на 25 мессидора, 6) собственность и личная безопасность всех граждан должны быть поставлены под охрану народа, выезд из Парижа запрещен всем, кроме тех, кому будет поручено продовольственное дело: почта, сигнальный телеграф, транспортные конторы должны быть захвачены; курьеры будут впускаться в столицу, но не будут из нее выпускаться, 7) бежавшие члены Конвента должны быть "с подобающим уважением" возвращены в Конвент, 8) с самим Конвентом будут обходиться со всем почтением, какое полагается оказывать представительству французского народа, 9) всякая власть, "не исходящая от народа", отменяется; все агенты правительства, которые окажут неповиновение, будут наказаны "как тираны"; секции пойдут на Конвент "в братском беспорядке".
По выслушании доклада Комитета безопасности председатель Конвента Вернье заявил: "Бумага, которую (нам) только что прочли, не может испугать представителей народа: они сумеют умереть на своем посту". Все собрание на мгновение встало, аплодируя и крича: "Да, да!" В этом документе больше всего должны были, конечно, заинтересовать депутатов немногие содержащиеся в нем чисто тактические распоряжения: "Секции в братском беспорядке отправятся в Конвент и увлекут за собою те, которые окажутся у них по пути". Лозунгом движения, как сказано, объявлялись слова: "Хлеба и конституцию 1793 г.!" Впрочем, в Конвент уже с утра поступали сообщения о том, что в Антуанском предместье и некоторых других местах действительно собираются большие толпы, выдвигающие этот лозунг. Теперь пришли известия, что громадная масса инсургентов подходит к дворцу Конвента и что на шляпах у большинства "мятежные надписи".
Уже 12 жерминаля на шляпах многих людей, вторгшихся в зал заседания, были слова, ставшие потом лозунгом восстания 1 прериаля: "Du pain et la constitution de 93!" ("Хлеба и конституцию 93-го года!"). Кроме этих требований теперь появилось и третье: "Свободу заключенным патриотам!" Дюлор слышал этот возглас уже от первой толпы, вошедшей в Конвент .
Первыми вторглись в Конвент толпы женщин с криками: "Хлеба! Хлеба!" Они заняли сначала трибуны, и их крики раздавались около четверти часа. Почти тотчас же народные толпы, гораздо более многочисленные, хлынули в здание Конвента. При страшно усиливавшемся шуме председатель пытался говорить о том, что получены удовлетворительные сведения о доставке продовольствия, но его слова заглушались криками: "Нет, нет, мы хотим хлеба!" .
С первой же минуты настроение вошедших было враждебным. Угрозы и брань сыпались на членов Конвента. Особенно раздражены были, по свидетельству очевидцев, женщины: они призывали к прямому нападению на депутатов и называли трусами вошедших вместе с ними в зал мужчин.
Председатель приказал очистить трибуны, но почти в тот же момент раздались сильные удары во внутренние двери. Через полчаса народ выломал эти двери, и новые толпы ринулись в зал. По приказанию председателя два человека были схвачены и уведены. Вскоре затем арестовали еще и третьего. Депутат Феро бросился навстречу толпе, но был сильно помят. Среди жандармерии и войск, спешно вызванных на защиту Конвента, стало замечаться некоторое колебание. Самовольно спешившиеся кавалеристы поговаривали о том, что хотели бы сражаться с неприятелем на границе, но вовсе не желают стрелять в народ.
В 2 часа дня шум на улицах перед зданием Конвента неимоверно возрос: новые народные толпы прибывали со всех сторон с криками:
"Хлеба! Хлеба!" Конвент постановил передать генералу Дельма командование вооруженными силами столицы. Около 4 часов перестрелка у входов в Конвент и внутри самого здания усилилась. Депутат Феро бросился навстречу народной массе, пытаясь ее остановить; почти в тот же момент он был убит, и атакующие бросились в зал . Одновременно новая громадная волна народа хлынула в здание Конвента.
Конвент на время оказался во власти инсургентов. Но они совершенно непроизводительно, с точки зрения своих интересов, потеряли несколько часов. Тут-то и сказалось отсутствие центрального, обдуманного руководства, отсутствие дееспособных вождей восстания.
Феро был убит после 3 часов дня огромной толпой, где уже в подавляющей массе преобладали мужчины. Когда он упал раненый и кто-то произнес его имя, инсургенты, как гласит очень распространенная версия, будто бы смешали его с Фрероном, особенно ненавистным за свою близость к мюскаденам и за общее направление своей деятельности. Раздались крики ярости, на упавшего посыпались удары, его стали топтать ногами, и через минуту его отрезанная голова была воткнута на пику . Нужно сказать, что версия о будто бы погубившей Феро путанице фамилий усердно поддерживалась самим Фрероном, желавшим, повидимому, таким дешевым способом отчасти приобщиться к посмертным лаврам убитого депутата.
Гибель Феро была подробно описана в торжественной поминальной речи, произнесенной Луве 14 прериаля, когда Конвент чествовал память убитого. Конечно, речь эта, составленная в том приподнятом ложноклассическом духе, который тогда был в большой моде в подобных случаях, сильно стилизует подробности события. Получается, будто Феро, безоружный, стал перед толпой со словами: "Вы пройдете только через мой труп" - и был повергнут на землю. Друзья подняли его и увлекли прочь. А когда затем Феро увидел, что толпа подняла оружие на некоего Льебо, он, желая защитить этого, лично ему неизвестного человека, принял на себя удары и пал жертвой. Удары пиками и штыками продолжали сыпаться на уже бездыханное тело .
Такова была официальная версия, окончательно канонизированная речью Луве. В других источниках я не нашел подтверждений всех этих деталей. В невообразимом шуме, царившем в тот момент вокруг и внутри Конвента, при лихорадочной быстроте событий, едва ли была у Феро возможность произносить величавые изречения, и уже, во всяком случае, если они и были произнесены, навряд ли окружавшие могли их расслышать.
Один из инсургентов, окончательно отделивший ножом голову убитого Феро, воткнул ее на пику и в сопровождении нескольких товарищей пронес через весь зал прямо к президиуму, где в течение нескольких мгновений держал голову перед глазами председательствовавшего Буасси д'Англа. Легенда, впоследствии вдохновившая нескольких художников (начиная с лубочных и кончая Жозефом Куром и знаменитым Евгением Делакруа), гласит, будто Буасси встал и поклонился отрезанной голове своего товарища. Ничего подобного источники не подтверждают. Вообще Буасси д'Англа в первое время после событий сам нисколько не поддерживал сказаний о собственном геройстве; передавали даже, будто он впоследствии признавался, что, вероятно, убежал бы, если бы было куда бежать.
Как бы то ни было, толпа, окружившая президиум и показавшая председателю только что отрезанную голову Феро, все же не тронула самого Буасси. Разговор между ниш и инсургентами, передаваемый Сальвертом в его брошюре, вышедшей сейчас же после событий, не был, насколько известно, опровергнут самим Буасси. Это не значит, конечно, что разговор происходил именно в таком виде, в каком его передает Сальверт: "Как! - спрашивает кто-то из толпы. - Так это ты тот Буасси, который нас морил голодом в эту зиму?" - "Я Буасси, который не морил вас голодом в эту зиму. Напротив, напрасно я раздавал слишком много хлеба, считаясь с бедственными обстоятельствами. Бели бы я тогда экономил хлеб, его теперь было бы больше". - "Ты преступник! Мы умираем с голоду. У меня нет хлеба!" - "У меня не больше хлеба чем у вас". - "У меня жена и четверо детей". - "И у меня есть жена и дети". - "А! И у тебя нет хлеба?" - "Я уже вам это сказал, если хотите убедиться, - пойдите ко мне домой, от моего имени, я живу там-то". - "Право, у тебя вид порядочного человека. Стань во главе нас!" - "Не могу. Я на своем посту". - "Тем хуже!.. Так у тебя жена и дети?" - "Да". - "И нет хлеба? Ну, так вот кусок, отнеси его своей жене". С этими словами человек из толпы подал Буасси кусок хлеба, который тот спрятал в карман. Но разговор на этом не кончился: "Скажи-ка мне, прошу тебя, где преступники Тальен и Фрерон? Мне надо пойти убить этих негодяев". - "Я вам не скажу. Я совсем не знаю, где они; но если бы и знал, я бы не захотел вам сказать". - "Право же у тебя вид порядочного человека, жаль, что ты не хочешь стать во главе нас". Буасси, придя после всех событий домой, будто бы рассказал весь этот разговор жене и отдал ей полученный кусок хлеба . Но в момент самого разговора положение казалось Буасси отчаянным: в голове, которую держали перед ним на пике, он не опознал Феро, а думал, что это голова генерала Фокса, которому он только что дал приказ отразить вооруженной силой нападение на Конвент. Приказ был письменный, за подписью председателя; в случае победы восставших немедленная гибель Буасси была бы неизбежна .
Толпа, переполнявшая зал заседаний, не предпринимала никаких решительных действий, продолжая волноваться и шуметь; среди всеобщего шума раздавались отдельные возгласы, требования, угрозы.
Официальный отчет чаще всего упоминает следующие требования инсургентов: объявление вне закона тех, кто после 9 термидора и 12 жерминаля требовал ареста некоторых членов Конвента; непрерывность заседания секций; домашние обыски у подозрительных по контрреволюционности лиц; освобождение арестованных. Иногда слышались крики: "Уходите, мошенники, мы сами хотим образовать конвент!" С момента появления позже вошедшей толпы, несшей на пике голову Феро, шум и смятение еще больше увеличились. Часы шли за часами; развязка не наступала. Часть народных представителей из числа монтаньяров "вершины" смешалась с народной толпой. Правая часть собрания, как и все термидорианцы, впоследствии воспользовалась этим обстоятельством, чтобы отправить в ссылку или казнить тех, в ком она видела "Якобинскую опасность". Депутаты, требовавшие слова, предлагавшие декреты или голосование, ставили этим на карту свою голову, и они погибли потом в первую очередь. Официальный протокол не жалеет бранных слов, чтобы изобразить их поведение. Они, читаем мы в этом документе, "доводят бесстыдство и гнусность до того, что поддерживают наглые требования взбунтовавшихся, до того, что даже сами провоцируют дебаты и голосуют вместе с этим сбродом разбойников то, что они называют декретами". И протокол перечисляет ораторов этой группы . К их выступлениям мы теперь и перейдем.

Уже вечерело. Председательство в Конвенте перешло от утомленного, разбитого Буасси д'Англа к Вернье. Шум в зале заседаний не смолкал, народ не уходил, президиум бездействовал, но не объявлял заседания закрытым. Густая толпа окружала Конвент снаружи, и, казалось, отрезала его от сообщений с внешним миром и прежде всего от сношений с правительственными комитетами. На самом деле это было не совсем так, и те немногие, кому ведать надлежало, уже знали, что против инсургентов поднимается гроза... Вожди "вершины", ничего об этом не знавшие, решили выступить. Судя по содержанию их речей и по внесенным ими предложениям, они учитывали уже победу восстания или, во всяком случае, считали, что первый этап борьбы пройден победоносно, что следует оформить это в определенных декретах, а также взять исполнительную власть в свои руки. Смысл их выступлений был таков: прежде всего попытаться санкционировать вотумом Конвента ряд мер, которые укрепили бы предполагаемую победу восстания. Это-то и привело больше всего в ярость их врагов, когда участь восстания была решена.
Но раньше, чем говорить о выступлении "последних монтаньяров", следует коснуться одного вопроса, тесно связанного с этим выступлением.
В общей историографии революции уже давно проскользнула мысль, что в поведении термидорианцев (как комитетских, так и Вернье, председательствовавшего в Конвенте 1 прериаля, после Буасси д'Англа) была налицо намеренная провокация. К этой же мысли склонился и покойный Альбер Матьез в своей книге о термидорианской реакции . Точно так же и новейший биограф Гужона, Раймон Гюйо, склонен приписывать сознательному умыслу бездействие правительства, особенно явственно сказавшееся вечером, после 8 часов, когда у войск была уже полнейшая возможность войти в Конвент и покончить все разом. Умысел заключался в том, чтобы дать монтаньярам время и возможность скомпрометировать и погубить себя .
В самом деле, некоторые черты в поведении правительственных комитетов и самого Конвента в день 1 прериаля с трудом поддаются объяснению, если мы отвергнем гипотезу об умышленном желании возможно полнее и безнадежнее скомпрометировать, вернее подвести под нож гильотины ненавистных депутатов уцелевшей пока "вершины". Почему председатель даже не пытался остановить ораторов, - как не сделал этого и никто из депутатов большинства, хотя спустя несколько часов он признал всех этих ораторов достойными ареста и суда? Почему президиум так надолго затянул заседание, хотя вечером уже знал, что снаружи собраны достаточные вооруженные силы и что дело инсургентов уже проиграно? Изучение бумаг процесса монтаньяров дает несколько очень знаменательных черт, подтверждающих гипотезу о провокационном поведении правительства и президиума в конце заседания 1 прериаля, непосредственно перед входом гренадер и Национальной гвардии в зал заседаний. Насколько грозен, самопроизволен и поэтому устрашающ для правительства был ход событий с утра вплоть до вечерних часов, настолько с вечера близкое поражение восстания становилось все яснее и несомненнее и тем легче соблазн захватить, наконец, в сети и окончательно истребить монтаньяров мог охватить душу правящих термидорианцев, которым за ненавистной кучкой людей "вершины" неотступно мерещилась тень Робеспьера. Покончить с этой кучкой, уцелевшей после 9 термидора, и тем самым навсегда избавиться от "левой" опасности было очень важно, и случай представился слишком благодарный.
30 августа 1925 г. в журнале "Intermediaire des chercheurs et des curieux" появился перепечатанный затем в июле 1926 г. в журнале "La Revolution Francaise" (p. 258 - 259) документ большого значения. Это небольшая (в полторы печатных страницы) записка Вернье, бывшего председателем Конвента на тот месяц, в котором произошли прериальские события (с 16 флореаля по 16 прериаля). 1 прериаля Вернье председательствовал в начале заседания; потом, когда толпа уже заняла Конвент, он уступил председательство Буасси д'Англа. Когда жизни Буасси стала грозить серьезная опасность, Вернье снова занял председательское место, причем Буасси остался сидеть рядом с ним. В упомянутой записке (писанной 12 лет спустя, 8 сентября 1807 г., уже при империи) Вернье вскользь - но это тем важнее и тем достовернее - признает, что было условлено как можно больше затянуть заседание, чтобы дать кому следует за стенами Конвента время собрать достаточно сил.
Что свидетели и участники событий подозревали о провокации с самого начала, явствует также до известной степени из злого и смелого намека, сделанного Ланжюинэ во время заседания 10 прериаля, когда этот депутат вместе с Лесажем силился передать дело арестованных монтаньяров из военной комиссии в обыкновенный суд. Настаивая на необходимости судить факты, а не намерения, Ланжюинэ прибавил: "Предположу, например, что наш почетный коллега Вернье, занимавший [председательское] кресло в этот ужасный вечер, явится в качестве обвиняемого перед комиссией; если его намерение не будет принято во внимание, он будет осужден за то, что поставил на голосование предложения, внесенные Дюруа, Роммом и другими; между тем мы все убеждены, что он принял это решение только для того, чтобы спасти Конвент и республику от полной гибели" .
Дюкенуа, говоря о 1 прериаля, категорически утверждает, что председатель не то что позволил ему говорить, а повторно приглашал его, как и других подсудимых, взять слово .
В мемуарах герцога Ларошфуко-Лианкура я также нашел подтверждение умышленного затягивания заседания со стороны Вернье с прямой целью выиграть время и с определенного согласия правительственных комитетов, с которыми председатель Конвента нашел возможность сноситься. Конвент непременно хотел дождаться ночи. Правда, Ларошфуко не говорит ясно, что дожидались именно выступлений "вершины", чтобы ее скомпрометировать и погубить, но ведь он и не стал бы в этом признаваться: в прериальской борьбе он сам был враждебен инсургентам и дружественен правительству. Обратимся еще к одному свидетельству.
Враждебный инсургентам член Конвента Кассани между двумя важными поручениями, которые он выполнял сначала в южной армии, потом в департаменте Монблан, случайно оказался в Париже и оставил описание прериальского дня, которое, к сожалению, до сих пор доступно историку только в выдержках, напечатанных Видалем, в журнале "La Revolution Francaise" за 1890 год. К тому же Видаль дает более обширные выдержки из других частей попавшей к нему рукописи Кассани, а прериальскому восстанию отводит всего три страницы (236 - 238). Но и эти скудные строки определенно свидетельствуют о том, до какой степени их автор был убежден в провокационном поведении правительства не только в прериале, но и раньше - в жерминале. Поведение комитетов общественного спасения, и безопасности в жерминале Кассани приписывает "маккиавелизму" и сознательному умыслу поднять восстание, чтобы потом обрушиться на монтаньяров. Что касается 1 прериаля, то Кассани, не колеблясь, утверждает, что и в начале этого дня, на улице, и в конце его, в Конвенте, у правительства было более чем достаточно сил, чтобы разогнать инсургентов.
Относительно утрешних и дневных часов Кассани, пожалуй, ошибается, но к вечеру силы правительства были значительны.
После этого необходимого замечания о сознательно провокационной тактике правительства в конце дня 1 прериаля обратимся теперь к последним часам этого дня.
В зале темнело. Все новые и новые группы вооруженных людей подходили к Конвенту и входили в здание. "Moniteur" говорит, что в это время вокруг дворца уже находилась преданная правительству вооруженная сила, но ей приходилось ждать приказаний, а они ниоткуда не приходили.
С 4 часов монтаньяры "вершины": Ромм, Дюруа, Дюкенуа, Гужон - пытались говорить, но среди страшного шума им не удавалось произнести больше нескольких слов подряд. К 7 часам наступило относительное спокойствие, и в 8-м часу на трибуне стали появляться ораторы. Но вокруг них все время было по нескольку человек из вошедшей в Конвент толпы, и речи Ромма, Гужона и других часто прерывались возгласами тут же, на трибуне, стоявших людей: "Хлеба! Хлеба! Мы не этого хотим! Хлеба! Арестовать! Поименное голосование, чтобы мы знали, кого арестовать! Домашние обыски, чтобы найти продовольствие! Конституцию 93-го года! Уходите все вон, мы закроем Конвент!" и т. д. .
Пестрые, часто противоречивые в деталях показания очевидцев, которые в эти грозные часы были, разумеется, страшно взволнованы, позволяют, однако, восстановить главные моменты этой вечерней, последней части заседания 1 прериаля. Была, конечно, в этих показаниях и сознательная ложь; особенно лгали газетные обвинители. Были и весьма понятные умолчания - не обо всем обвиняемые могли и хотели впоследствии сказать военным судьям. Не упуская из виду всех этих оговорок, попытаемся в самом сжатом виде отметить главные моменты этого вечернего заседания.
Уже не раз цитированный нами Жюллиан изображает заключительную часть заседания 1 прериаля следующим образом. Он был в зале, присутствовал при всех выступлениях монтаньяров и в своих показаниях передает то, что больше всего врезалось ему в память среди страшного шума, стоявшего в собрании. В позднейших своих мемуарах он силится отметить свое великодушное нежелание губить подсудимых. Но вот перед нами подлинное его рукописное показание, данное военной комиссии, и мы видим, что он тоже по мере сил подталкивал всех обвиняемых к гильотине, не скрывая ничего, что могло их окончательно погубить. Вместе с тем его показание, по крайней мере в части, касающейся речей выступавших ораторов, производит впечатление правдивости и в общем подтверждается показаниями самих обвиняемых. Вот какова была, по впечатлениям Жюллиана, роль монтаньярских ораторов.
Ромм предложил освободить всех террористов, арестованных начиная с 9 термидора, а также установить непрерывность заседаний парижских секций. Дюруа поддерживал эти предложения и кроме того предлагал вновь вооружить разоруженных по подозрению в "терроризме"; он требовал также освобождения членов Конвента, арестованных в ночь с 12 на 13 жерминаля. Гужон в своей речи назвал восстание 1 прериаля "пробуждением народа." (reveil du peuple); он предлагал издать особое воззвание к народу для разъяснения причин события 1 прериаля и требовал учреждения комиссии взамен всех правительственных комитетов. Это предложение поддержал и Дюруа. Бурботт назвал превосходными меры, принятые в тот момент Конвентом . Дюкенуа предложил уничтожить Комитет общественной безопасности. Субрани - образовать комиссию из четырех членов; в эту комиссию были выбраны Дюруа, Бурботт, Приер (de la Marne) и Дюкенуа. Когда Лежандр принес в Конвент известие о мерах, принятых правительственными комитетами, Дюкенуа снова предложил уничтожить комитеты и арестовать их членов. Субрани торопил выбранную по его же предложению комиссию из четырех лиц и побуждал ее поскорее приступить к действию, чтобы не повторилась неудача 12 жерминаля. Наконец, когда правительственный военный отряд вошел в зал, кто-то крикнул: "Санкюлоты, ко мне!", причем Жюллиана "уверяли", что крикнул эти слова Приер (de la Marne).
Вот и все показание. Жюллиан, как видим, не колебался обрекать
человека на эшафот даже на основании чьих-то "уверений": ведь он не мог не знать, чем его показание грозило Приеру. И, однако, ничего, кроме, изложенного выше, он против подсудимых привести не мог, хотя и находился все время в зале заседания. В конце своего показания Жюллиан переходит от определенного свидетельства к голословным обвинительным догадкам и высказывает убеждение в том, что подсудимые были "главарями и подстрекателями" восставших (les chefs et les promoteurs de la revolte), причем тут же прибавляет: "или, по крайней мере, хотели воспользоваться этим восстанием, чтобы восстановить свое кровавое владычество". Это характерное "по крайней мере" показывает, что установить какую бы то ни было связь между организацией восстания и преданными суду военной комиссии членами Конвента было абсолютно невозможно.
Документы военной комиссии, среди которых сохранились показания самих обвиняемых, дают некоторые, очень характерные детали.
В тот момент, когда Ромм впервые стал обнаруживать желание говорить с трибуны (около 7 часов вечера), его не только никто не удерживал и не предостерегал, но бывшие вблизи депутаты, наоборот, просили его выступить. Он просил слова у председательствовавшего Буасси д'Англа и получил позволение говорить. Ромм не умел говорить без подготовки; во время речи он останавливался, и тогда из толпы на него сыпались угрозы и оскорбления . Это лишний раз показывает, что имена конвентских монтаньяров были в тот момент мало известны парижскому народу: имя Ромма ничего не говорило толпе. Сам Ромм, по собственному признанию, не знал, что думать обо всем происходящем. "Где правительственные комитеты? Осаждены ли они? Распущены ли?" Действительно, с 7 часов утра до 8 часов вечера правительственные комитеты, казалось, не обнаруживали никаких признаков жизни, никакая вооруженная сила не являлась, все сношения Конвента с внешним миром прекратились. Ромм утверждает в своем показании перед военной комиссией, что он, потребовав вечером слова, хотел воспользоваться "первым проблеском доверия", чтобы побудить вторгшихся в Конвент граждан разойтись по домам . Интересно отметить, что бездействие и безмолвие правительственных комитетов могли внушить Ромму и всей "вершине" мысль, что инсургенты победили, что можно, значит, отправив победителей поскорее по домам, приступить к законодательной работе. Это очень характерная черта для приемов политического мышления последних монтаньяров.
Предложения Ромма, средактированные им среди кипевшего вокруг него смятения и шума, были, конечно, направлены прежде всего к взятию на учет всех хлебных запасав в столице, к организации выпечки и равной раздачи одного лишь сорта хлеба (с воспрещением всяких сладких и кондитерских сортов); наконец, к выработке закона об учете хлеба на всей территории республики. По заявлению Ромма, эти предложения не были ни оглашены, ни поставлены на голосование. Он не поясняет, когда председатель успел сделать поправку, о которой он пишет, приводя пункт 2-й своих предложений"3 .
Ромм не чувствовал никакой органической связи между собой и вторгнувшимся в Конвент народом: он ставит себе и своим товарищам в заслугу то обстоятельство, что самый факт их выступления возродил доверие к Конвенту; толпа стала постепенно очищать зал и трибуны, благодаря чему появившийся в полночь вооруженный отряд, руководимый правительством, без труда удалил "то, что еще оставалось", из народной толпы. Таков был, по признанию Ромма, главный результат, которого желали монтаньяры .
Предъявленное Ромму обвинение вкратце сводилось к тому, что говорила о нем бумага, присланная впоследствии в военную комиссию из Конвента: после того как вторгшаяся толпа уже "в течение нескольких часов" занимала Конвент, Ромм потребовал молчания "во имя суверенного народа"; он предложил, чтобы ораторская трибуна была предоставлена всем, кто захочет говорить; предложил немедленно голосовать и тотчас же разослал с чрезвычайными курьерами декрет об освобождении патриотов. Он заявил, далее, что правительство должно было принять меры для доставки продовольствия, что те, у кого много денег, ни в чем не нуждаются, тогда как неимущим приходится умирать с голоду; потребовал, чтобы хлеб изготовлялся лишь одного сорта, одинаковый для всех, чтобы немедленно были произведены домашние обыски для обнаружения запасов муки. Он предложил также созыв и непрерывность заседаний парижских секций, дабы граждане снова вступили в свои права, избрали комиссаров по продовольствию и переизбрали "по усмотрению народа" гражданские комитеты, причем предложенные мероприятия должны были вступить в силу лишь после освобождения арестованных патриотов .
Вот главное, что ставилось Ромму в вину и за что ему пришлось заплатить жизнью.
После Ромма слово получил его товарищ по "вершине", Дюруа, который также настаивал на немедленном освобождении лиц, арестованных после 9 термидора и жерминальных дней. Это предложение было принято.
Среди все возраставшего шума выступил Гужон. Из его речи больше всего запомнилось и попало в обвинительный акт следующее: он настаивал на составлении воззвания к "угнетенным патриотам", к департаментам и к армии, чтобы осведомить их о характере и целях движения: нужно, чтобы пробуждение народа на этот раз не оказалось бесполезным. Конвент принял хорошие декреты (имелись в виду принятые собранием предложения Ромма), но нужны люди, которые бы их выполняли. (Если следовать отчету "Moniteur", Гужон прибавил: "Мы не знаем, что делают правительственные комитеты, они не обсуждают, они не являются. Нужна власть, которая взяла бы на себя исполнение наших декретов. Я прошу Конвент избрать чрезвычайную комиссию для выполнения декретов, которые он только что издал". Тут оратора прервали аплодисменты и крики: "Хлеба! Хлеба!") Гужон предложил отозвать всех представителей Конвента, находившихся в разных командировках (en mission), переменить состав правительственных комитетов (по версии "Moniteur"),он обратил внимание на то, что какая-нибудь из еще существующих властей может двинуть войска против народа. Наконец, он поддержал предложение Субрани об образовании комиссии из четырех лиц. Вот что было поставлено в вину Гужону, когда 8 прериаля Конвент предал его в числе прочих суду военной комиссии. Предложение его о смене личного состава комитетов было принято.
После кратких заявлений Форестье и Альбитта (причем первый высказывался против смены комитетов, а второй говорил о необходимости образования бюро с целью упорядочения прений) слово взял Бурботт. О его выступлении, кроме нескольких небрежных строк в отчете "Moniteur", имеются еще некоторые данные, между прочим его письмо о событиях 1 прериаля. Передавая это письмо тайком, нелегально, имея, следовательно, в виду, что в случае, если оно будет перехвачено, оно может не только окончательно скомпрометировать самого писавшего, но и погубить друга, которому оно написано, Бурботт едва ли мог быть вполне откровенен в том, что касается его личной роли. Но его письмо написано 6 прериаля, пять дней спустя после описываемых событий (во время переезда арестованных из Парижа в Морле), и нам, конечно, интересно знать, как запечатлелась только что разыгравшаяся трагедия в памяти ее свидетеля и участника. Услышав утром, что в секции барабан бьет тревогу, Бурботт отправился в Конвент, где один из членов Комитета общественного спасения сообщил о большом восстании. Вскоре после этого "разъяренные женщины наполняют трибуны, требуя громкими криками хлеба и конституции. Несколько депутатов требуют, чтобы трибуны были очищены, приказ об этом дается и немедленно приводится в исполнение" . Далее следует рассказ о том, как новые толпы народа, выломав двери и отбросив стражу, ворвались в зал заседаний. Во вторгшейся толпе Бурботт отмечает два элемента: одни - "ужасные люди, примешавшиеся к народу" (des hommes affreux meles parmi le peuple) хотели истребить весь Конвент; один из них даже нанес Бурботту несколько ударов и все повторял, что хочет отрезать ему голову, но тут вступились другие, а именно рабочие: они с ужасом отнеслись к мысли о таком преступлении и помешали убийству .
В зале стоял неимоверный шум; ораторы один за другим сменялись на трибуне. Тут-то Бурботт и сделал два погубивших его предложения: во-первых, об аресте роялистских журналистов, вводящих общественное мнение в заблуждение "своими отравленными листками" (par leurs feuilles empoisonnees), а во-вторых, об отмене смертной казни с оставлением ее только для убийц, для эмигрантов и для выделывающих фальшивые ассигнации. И впоследствии, перед лицом смерти, давая показания военной комиссии, Бурботт с полной убежденностью повторил, что требовал 1 прериаля ареста журналистов, которые развращают общественное мнение и заполняют свои органы "свободоубийственными (liberticides) мыслями" .
Нужно сказать, что 1 прериаля не один Бурботт выражал ненависть к представителям печати: так же относились к ним и другие члены "вершины", в течение долгих месяцев подвергавшиеся беззастенчивой и безнаказанной травле со стороны термидорианской прессы всех оттенков. "Видишь этих мошенников? - спросил Дюкенуа одного санкюлота, показывая на ложи журналистов. - Они все подняли оружие против народа, но мы помешаем им вернуться когда бы то ни было в их логовище" .
Свидетели и обвинители отметили также слова Бурботта, имевшие, очевидно, целью напомнить о необходимости немедленной смены исполнительной власти, немедленного учреждения новой правительственной комиссии, без чего и это восстание окажется таким же безрезультатным, как и жерминальское: "Мы не должны забывать дни 12, 13 и 14 жерминаля, мы не хотим быть отправленными в крепость Гам" . Это заявление Бурботта запомнилось не меньше чем его резкое нападение на термидорианскую печать.
Что касается Дюкенуа, то он сам не только отрицал какое бы то ни было свое участие в организации восстания, но утверждал, что около семи или восьми часов подряд находился "под кинжалами инсургентов, подвергался с их стороны оскорблениям, угрозам и насилиям" . Как бы то ни было, но относительно Дюкенуа есть вполне категорическое свидетельство, по которому он предложил уничтожить правительственные комитеты и прежде всего Комитет общественного спасения . Субрани, поддерживая этот проект, внес со своей стороны очень важное предложение - образовать комиссию из четырех человек, которая должна будет немедленно распустить правительственные комитеты. Дюкенуа вторично говорил на ту же тему, причем повторил раздававшееся со всех сторон требование об аресте членов этих комитетов. Субрани примкнул к этому требованию, причем настаивал, чтобы четыре члена новой комиссии собрались немедленно и приняли все меры к воспрепятствованию вторичному торжеству "тиранов 12 жерминаля", т. е. вторичному провалу восстания . Кем-то из толпы Субрани был предложен в начальники парижских войск; впрочем, это предложение не голосовалось. Все это и составило содержание обвинительного акта против Субрани. Он, как и другие, категорически отрицал какую бы то ни было предварительную свою осведомленность о подготовке восстания. Так как он и до суда и во время его отличался полным бесстрашием, да и не мог все равно не смотреть на себя как на безнадежно погибшего, то его отрицанию можно вполне поверить. Мало того, уже утром 1 прериаля, идя в Конвент, Субрани, повидимому, не отдавал себе отчёта в характере начавшегося движения и даже готов был приписать его проискам роялистов. Только попав в зал заседаний Конвента, он понял, в чем дело. Но, ориентировавшись в происходящем, он, как и Дюкенуа и Гужон, понял, как страшна для восставших продолжающаяся где-то на свободе деятельность правительственных комитетов, и выразил эту мысль ярче и конкретнее других. Предложение арестовать старые комитеты было, однако, сформулировано тремя представителями "вершины" уже поздно вечером, когда время было безвозвратно упущено инсургентами.
Насколько мысль об уничтожении комитетов была с точки зрения интересов инсургентов тактически правильна, мы узнаем, между прочим, из речи ярого врага якобинцев Луве, произнесенной в Конвенте 14 прериаля. Возмущаясь восстанием 1 прериаля, Луве подтверждает, что если бы инсургенты вовремя захватили комитеты общественного спасения и общей безопасности, то все было бы кончено и центр правительственного сопротивления был бы уничтожен . С этим мнением вполне совпадает и утверждение политического антипода Луве - убежденного якобинца Брута Манье, признавшего себя автором плана
восстания и судившегося по прериальскому делу (его не было в Париже в момент восстания). Он жалел, что восставшие не догадались арестовать членов правительственных комитетов, равно как главарей термидорианцев в Конвенте: Фрерона, Тальена, Лежандра, Барраса, Ровера, Дюмона, Тибодо, Оги, Бурсо, Шенье, Дюбуа-Крансе, Сийеса, обоих Мерленов "и всех убийц Робеспьера" ("et tous les assassins de Robespierre") .
Как бы то ни было, драгоценные для инсургентов часы были безвозвратно потеряны, и уже ничто не могло поправить дело восстания, по крайней мере вечером 1 прериаля.
Между тем правительственные комитеты, о которых роковым для себя образом забыли инсургенты, действовали.
Комитет общественного спасения заседал весь день , никем не тревожимый, и успел вынести целый ряд постановлений, прямо относившихся к событиям дня. Прежде всего приказано было безотлагательно прислать в Париж из окрестностей 300 человек кавалерии. Эта цифра показывает, что Комитет утром еще не отдавал себе ясного отчета о размерах движения. Затем, ввиду указания, содержавшегося в "плане восстания", предписано было усилить охрану телеграфа. Спустя некоторое время все пехотные войска, расположенные от Парижа до департаментов Соммы и Эн (Aisne), получили приказ немедленно усиленным маршем спешить в столицу. Во вторую половину дня Комитет общественного "спасения заседал уже сообща с Комитетом безопасности и Военным комитетом. В течение нескольких часов они, действительно, были отрезаны от Конвента; только к вечеру были найдены способы сноситься с председательствовавшим Вернье. Соединенные правительственные комитеты выносят в эти критические часы любопытное постановление: ввиду того, что Конвент находится во власти и под гнетом инсургентов, которые хотят ему "предписать свою волю и вырвать у него декреты, разрушающие республику и правительство" и создающие анархию, комитеты постановляют не признавать этих декретов до тех пор, пока собрание не получит вновь свободы и не будет в состоянии сноситься с комитетами. Члены же комитетов не покинут своих постов впредь до освобождения Конвента. "Когда бывший тиран, - торжественно напоминают они, - хотел уничтожить свободу в ее колыбели, то Же де Пом послужил убежищем для народных представителей, преданных делу свободы".
Краткий протокол этого объединенного заседания трех комитетов позволяет ознакомиться с целым рядом приказаний, непосредственно направленных к ликвидации восстания вечером 1 прериаля. Комитеты приказывают немедленно, оповестить все парижские секции о том, что Конвент возлагает на городскую коммуну ответственность за свою безопасность от всяких посягательств. Комитеты распоряжаются движением вооруженных сил по улицам, ведущим в Тюильри; они отдают приказы о снабжении хлебом и вином собранных у Конвента войск, об оставлении в Доме инвалидов всего 75 человек охраны и об отправке остальных находящихся там воинских чинов в распоряжение Комитета безопасности; наконец, они решают в определенный момент двинуть наличные силы внутрь дворца и в зал заседаний Конвента .
Уже в Конвенте провозглашены были имена четырех членов комиссии, избранной по предложению Субрани: Дюкенуа, Бурботт, Дюруа и Приер (de la Marne). Но в этот момент раздался барабанный бой; вооруженная сила, которую Комитет общественного спасения успел подтянуть к дворцу Конвента, а также батальоны не примкнувших к восстанию городских секций через несколько входов одновременно вошли в Конвент.
В зале заседаний, по воспоминаниям свидетелей, барабанная дробь раздалась одновременно с двух противоположных концов: к одним дверям подходил батальон Национальной гвардии (секции Бютт де Мулен), прежде всех вступивший в зал; через другие двери, несколько минут спустя, вошел отряд, состоящий из гренадер и жандармов. Следом за ним шли члены трех правительственных комитетов. При виде первого отряда народная толпа, наполнявшая зал, еще пыталась негодующими криками показать, что она не испугалась и не намерена уходить. Но когда в зале появились гренадеры, когда при непрерывном барабанном грохоте в Конвент стали вливаться все новые и новые колонны, тогда инсургенты не могли не понять, что дело их в этот день проиграно. Они были так плохо вооружены по сравнению с войсками, что, о сопротивлении или сражении не приходилось и думать. Началось повальное бегство из здания Конвента. Бежавших беспрепятственно выпускали на улицу, кроме некоторых, задержанных совершенно случайно. Когда сопоставляешь эту неожиданную снисходительность с той неслыханной свирепостью, с какой в ближайшие же дни военные судьи отправляли на эшафот людей, случайно задержанных, попавшихся на резком жесте, на восторженном слове, то разительная непоследовательность в поведении властей становится совершенно очевидной. Вероятно, несмотря на явный и все увеличивавшийся перевес сил, правительство в первую минуту, когда войска вошли в зал, все же не очень было уверено в столь быстрой и безболезненной победе. Казалось предпочтительнее не столько захватить в западню всех инсургентов, сколько поскорее избавиться от их присутствия в Конвенте.
Все источники говорят о только что отмеченном факте, не объясняя его, хотя некоторые и подчеркивают довольно ясно самую любопытную его черту. Тибодо так описывает финал 1 прериаля: "Четыре отряда разом проникают через четыре двери в зал и входят туда беглым шагом. Застигнутые бунтовщики стараются их отбросить.., но толпа, которую страх лишает способности сопротивляться, ищет спасения в бегстве... Чтобы прекратить этот беспорядок, освободили одну дверь и выстроились в две шеренги, сквозь которые восставшие и вышли без иного наказания (sans autre punition), как только несколько пинков ногами, розданных им Национальной гвардией при проходе . Слова "без иного наказания" явно удивляют очевидца-мемуариста. Да и не могут не удивить: ведь в ближайшие дни военная комиссия отправила на гильотину немало людей, на которых, правда, взводились разные обвинения, но относительно которых, в сущности, твердо доказано могло быть только одно: их присутствие 1 прериаля в зале Конвента.
Как только народные толпы очистили здание Конвента, настроение депутатов круто изменилось. Неожиданная победа пришла, в такой момент, когда на нее уже перестали надеяться. Весь страх, пережитый в долгие часы, когда перед глазами депутатов, сбившихся в кучу вокруг президиума, то в одном, то в другом конце зала появлялась колеблющаяся на пике голова Феро, все напряжение нервов, вся страшная усталость запертых целый день в духоте голодных людей - все это теперь сразу прорвалось мстительным раздражением, неистовой яростью, направленной прежде всего против монтаньяров. "Немедленно арестовать всех, кто в эти страшные часы осмеливался всходить на трибуну, вносить и ставить на голосование предложения!" "Нет, не арестовать, а немедленно, тут же, в соседнем зале, расстрелять их всех! Пусть еще до восхода солнца будет покончено с злодеями, замышлявшими гибель Конвента!" - кричали Тальен, Тибодо, Дюмон, и их голоса сливались с яростными воплями всего собрания.
Арест монтаньяров, выступавших в этот день, был решен немедленно. Их тут же во всеуслышание стали обвинять и в организации восстания и в убийстве Феро. Правда, предложение Дюге-Бассе об объявлении их вне закона не было принято; зато прошло предложение Тибодо о предании их суду. Заодно были преданы суду и депутаты, арестованные по постановлению 12 и 16 жерминаля.
Тибодо, который в ночь на 2 прериаля первый потребовал ареста и предания суду Ромма, Гужона и их товарищей и таким образом первый толкнул их к гильотине (чем он и хвалится), все-таки не может не отдать должного героизму и личному благородству погибших. Впрочем, он довольно откровенно подчеркивает, что победители спасали прежде всего собственное существование: "Если бы мы их простили, мы бы поставили на карту собственные головы", пишет он . В грозный день 1 прериаля термидорианское большинство пережило очень тревожное состояние духа: далеко не все были так осведомлены, как председатель Вернье, о том, что делается за стенами Конвента. Призрак гильотины стоял перед глазами очень и очень многих. Расходясь из Конвента в предрассветные часы 2 прериаля, они еще не знали, что победа их пока далеко не решена, что до окончательного торжества придется ждать еще трое суток. В ту ночь, вплоть до утренних часов 2 прериаля, можно было, казалось им, невозбранно предаться радости спасения и жажде мести.